Alexander Vvedensky
Rug/Hydrangea

I regret that I'm not a beast,
running along a blue path,
telling myself to believe,
and my other self to wait a little,
I'll go out with myself to the forest
to examine the insignificant leaves.
I regret that I'm not a star,
running along the vaults of the sky,
in search of the perfect nest
it finds itself and earth's empty water,
no one has ever heard of a star giving out a squeak,
its purpose is to encourage the fish with its silence.
And then there's this grudge that I bear,
that I'm. not a rug, nor a hydrangea.
I regret I'm not a roof,
falling apart little by little,
which the rain soaks and softens,
whose death is not sudden.
I don't like the fact that I'm mortal,
I regret that I am not perfect.
Much much better, believe me,
is a particle of day a unit of night.
I regret that I'm not an eagle,
flying over peak after peak,
to whom comes to mind
a man observing the acres.
I regret I am not an eagle,
flying over lengthy peaks,
to whom comes to mind
a man observing the acres.
You and I, wind, will sit down together
on this pebble of death.
It's a pity I'm not a grail,
I don't like that I am not pity.
I regret not being a grove,
which arms itself with leaves.
I find it hard to be with minutes,
they have completely confused me.
It really upsets me terribly
that I can be seen in reality.
And then there's this grudge that I bear,
that I'm not a rug, nor a hydrangea.
What scares me is that I move
not the way that do bugs that are beetles,
or butterflies and baby strollers
and not the way that do bugs that are spiders.
What scares me is that I move
very unlike a worm,
a worm burrows holes in the earth
making small talk with her.
Earth, where are things with you,
says the cold worm to the earth,
and the earth, governing those that have
perhaps keeps silent in reply,
it knows that it's all wrong.
I find it hard to be with minutes,
they have completely confused me.
I'm frightened that I'm not the grass that is grass,
I'm frightened that I'm not a candle.
I'm frightened that I'm not the candle that is grass,
to this I have answered,
and the trees sway back and forth in an instant.
I'm frightened by the fact that when my glance
falls upon two of the same thing
I don't notice that they are different,
that each lives only once.
I'm frightened by the fact that when my glance
falls upon two of the same thing
I don't see how hard they are trying
to resemble each other.
I see the world askew
and hear the whispers of muffled lyres,
and having by their tips the letters grasped
I lift up the word wardrobe,
and now I put it in its place,
it is the thick dough of substance.
I don't like the fact that I'm mortal,
I regret that I am not perfect,
much much better, believe me,
is a particle of day a unit of night.
And then there's this grudge that I bear
that I'm not a rug, nor a hydrangea.
I'll go out with myself to the woods
for the examination of insignificant leaves,
I regret that upon these leaves
I will not see the imperceptible words,
which are called accident, which are called immortality,
which are called a kind of roots.
I regret that I'm not an eagle
flying over peak after peak,
to whom came to mind
a man observing the acres.
I'm frightened by the fact that everything becomes dilapidated,
and in comparison I'm not a rarity.
You and I, wind, will sit down together
on this pebble of death.
Like a candle the grass grows up all around,
and the trees sway back and forth in an instant.
I regret that I am not a seed,
I am frightened I'm not fertility.
The worm crawls along behind us all,
he carries monotony with him.
I'm scared to be an uncertainty,
I regret that I am not fire.

1934
Translated by Matvei Yankelevich

Поэму «Ковер гортензия» («Мне жалко, что я не зверь...») сам Александр Введенский называл философским трактатом в стихах. Это один из самых глубоких, темных, мучительных и прекрасных текстов в русской литературе XX века. Художественная интерпретация этого опуса — задача столь же амбициозная, головоломная и рискованная, что и, скажем, попытка экранизировать джойсовского «Улисса». Тем более что обэриуты давно являются едва ли не самыми основополагающими (и самыми культовыми) авторами для всего послевоенного русского современного искусства. Тот же Сергей Шутов в 1986 году делал выставку «Памяти Даниила Хармса» в Музее Маяковского. А в состоявшемся примерно в то же время перформансе по Хармсу участвовали помимо самого Шутова столь примечательные личности, как Сергей Бугаев (Африка), Тимур Новиков, Жанна Агузарова и обэриутоведка Анна Герасимова, также известная как рок-певица Умка. В 2003 году для своей выставки в Третьяковке Сергей Шутов выбрал не гротескного Хармса, а трагического Введенского, в общем-то ставя точку под историей субкультурной апроприации обэриутов. «Ковер гортензия» Сергея Шутова — не претендующая на конгениальность экранизация великого текста, но иллюстрирование, в буквальности которого есть некое высшее смирение. Половину стены занимает живописное панно, собранное из множества портретов различных персонажей художественного сообщества. Изображенные с уорхоловской декоративной обобщенностью, утопающие в радужно-золотом сиянии, эти лица утрачивают всякую индивидуальность и складываются в роскошный узорчатый ковер, тот самый, о котором Введенский говорит: «Еще у меня есть претензия, что я не ковер, не гортензия». Над картинами, как продолжение этого ковра, распо-лагается видеоэкран. Механический голос бесстрастно начитывает текст поэмы. Завораживающе красивый видеоряд не пытается выразить глубинный смысл «философскоготрактата». Просто к каждому образу текста находится картинка, выбранная из необъятного банка видеообразов с дословностью букваря и машинальностью свободных ассоциаций на психоаналитической кушетке. Строке «Мнежалко, что я не зверь, бегающий по дорожкам...» соответствует бегущая по воде черная собака из «Сталкера» Тарковского. На фразу «Мне страшно, что я двигаюсь не так, как жуки» возникают кукольные насекомые из фильмов классика анимации Ладисласа Старевича. «Мне жалко, что я не крыша, распадающаяся постепенно» порождает картинку мозга, а строчка «Мне страшно, что я не трава» заполняет экран зарослями дикой конопли. Для обэриутов трагизм поэтического творчества заключался в том, что при попытке выразить личный или мисти ческий опыт любые слова и об разы оказывались фатально случайными и нелепыми. Для современного художника любые образы неминуемо оказываются банальными. Александр Введенский пишет о смертельной тоске человека, обреченного быть только самим собой. Сергей Шутов по этому поводу размышляет о том, что такое сегодня портрет, закрепляющий имя конкретного лица под любым, пусть и самым условным, изображением. Обэриут перечисляет рыб, звезды, орлов, понимая, что стоит только назвать их, и твари и светила превращаются в пустые слова. Современный видеохудожник не прочь полюбоваться пернатыми из передач Discovery Channel и космическими ландшафтами на снимках NASA, смирившись с тем, что это лишь картинки. Трагизм сменился отрешенной меланхолией. Кто угодно и что угодно может стать элементом орнамента на ковре, сплетенном из бесконечных потоков образов. Но, возможно, Сергею Шутову на самом деле очень жалко, что он не Александр Введенский.

Ирина Кулик, для КоммерсантЪ

Твердо и бесстрастно - так бесстрастно, что уже и страстно - Сергей Шутов читает обэриута Введенского: «Мне жалко, что я не зверь, бегающий по синей дорожке, говорящий себе - поверь; а другому себе - подожди немножко...» - и: «Еще есть у меня претензия, что я не ковер, не гортензия...» На письме все это, конечно, не как на слух; стихотворение замечательное. И Шутову оно нравится, бесстрастность не скрывает. И ясно, что это про Шутова, что это Шутов - не орел, перелетающий вершины и вершины; не звезда, бегающая по небосклону; не крыша, распадающаяся постепенно. Когда он произносит: «мне не нравится, что я смертен», - ясно, что «я» тут именно Шутов. И видео: парящий орел, гнущиеся деревья, прорастающий и вянущий за секунды цветок, шлепающая но лужам черная собака из «Сталкера» - и это все о нем, Шутове; близкие ему символы, возможно, нам не понять, но что это о нем, понятно. И два десятка портретов, разные петербургские его знакомые - ровными рядами колумбария, с изобретательно раскрашенными, светящимися нимбами, цвета которых мы описать не в состоянии; в общей атмосфере склепа, хоть и с электричеством, - это тоже про Шутова, но, так сказать, от противного. Среди звезд, зверей и деревьев они - тоже не-Шутов. Шутов собирался взяться за портрет - и взялся. Нью-вейвср и модник, он питает страсть к классическим жанрам и, старый конь, борозды не портит. Сверкающие психоделические елочки, прикрепленные вместо игроков в настольном хоккее и по воле зрителя разъезжающие туда-сюда по белому полю под засэмплированно-го «Щелкунчика», - во всяком случае, пейзажу в шутовском варианте было не отказать в изобретательности. Да, он еще изобретатель, алхимик, разлагающий вещества на элементы:отдельно у Шутова - проблема портретного сходства, решенная с фотографической простотой и точностью; отдельно - задача увековечения (нимбы); отдельно - сам автор. Про автопортретность всякого портрета любят упомянуть искусствоведы - и лучше бы они молчали, не лезли в мистику. Когда Шутов показывал в Третьяковской галерее московский вариант «Ковра-гортензии», с портретами московских знакомых, вернисаж превратился в хеппенинг: знакомые глядели в свои лица, но лица не принадлежали им. Постепенно распадалась крыша: вселенная была полна Шутовым, им одним, и не вырваться из этого мира было никак. Видимо, то же будет и здесь. Будет шлепать видеособака; кому-то - надо думать, самому себе - будет читать Шутов, что он - не то и не то, и, уж конечно, не эти два десятка: из-за яркого нимба на лицах почти видны пятна тления и мумификации.

Константин Агунович, для «Афиши»

Александр Введенский

* * *

Мне жалко что я не зверь,
бегающий по синей дорожке,
говорящий себе поверь,
а другому себе подожди немножко,
мы выйдем с собой погулять в лес
для рассмотрения ничтожных листьев.
Мне жалко что я не звезда,
бегающая по небосводу,
в поисках точного гнезда
она находит себя и пустую земную воду,
никто не слыхал чтобы звезда издавала скрип,
ее назначение ободрять собственным молчанием рыб.
Еще есть у меня претензия,
что я не ковер, не гортензия.
Мне жалко что я не крыша,
распадающаяся постепенно,
которую дождь размачивает,
у которой смерть не мгновенна.
Мне не нравится что я смертен,
мне жалко что я неточен.
Многим многим лучше, поверьте,
частица дня единица ночи.
Мне жалко что я не орел,
перелетающий вершины и вершины,
которому на ум взбрел
человек, наблюдающий аршины.
Мы сядем с тобою ветер
на этот камушек смерти.
Мне жалко что я не чаша,
мне не нравится что я не жалость.
Мне жалко что я не роща,
которая листьями вооружалась.
Мне трудно что я с минутами,
меня они страшно запутали.
Мне невероятно обидно
что меня по-настоящему видно.
Еще есть у меня претензия,
что я не ковер, не гортензия.
Мне страшно что я двигаюсь
не так как жуки жуки,
как бабочки и коляски
и как жуки пауки.
Мне страшно что я двигаюсь
непохоже на червяка,
червяк прорывает в земле норы,
заводя с землей разговоры.
Земля где твои дела,
говорит ей холодный червяк,
а земля распоряжаясь покойниками,
может быть в ответ молчит,
она знает что все не так
Мне трудно что я с минутами,
они меня страшно запутали.
Мне страшно что я не трава трава,
мне страшно что я не свеча.
Мне страшно что я не свеча трава,
на это я отвечал,
и мигом качаются дерева.
Мне страшно что я при взгляде
на две одинаковые вещи
не замечаю что они различны,
что каждая живет однажды.
Мне страшно что я при взгляде
на две одинаковые вещи
не вижу что они усердно
стараются быть похожими.
Я вижу искаженный мир,
я слышу шепот заглушенных лир,
и тут за кончик буквы взяв,
я поднимаю слово шкаф,
теперь я ставлю шкаф на место,
он вещества крутое тесто
Мне не нравится что я смертен,
мне жалко что я не точен,
многим многим лучше, поверьте,
частица дня единица ночи
Еще есть у меня претензия,
что я не ковер, не гортензия.
Мы выйдем с собой погулять в лес
для рассмотрения ничтожных листьев,
мне жалко что на этих листьях
я не увижу незаметных слов,
называющихся случай, называющихся
бессмертие, называющихся вид основ
Мне жалко что я не орел,
перелетающий вершины и вершины,
которому на ум взбрел
человек, наблюдающий аршины.
Мне страшно что всё приходит в ветхость,
и я по сравнению с этим не редкость.
Мы сядем с тобою ветер
на этот камушек смерти.
Кругом как свеча возрастает трава,
и мигом качаются дерева.
Мне жалко что я семя,
мне страшно что я не тучность.
Червяк ползет за всеми,
он несет однозвучность.
Мне страшно что я неизвестность,
мне жалко что я не огонь.

(1934)

Пресса

Ирина Кулик. «Третьяковка обзавелась ковровым покрытием работы Сергея Шутова». Газета «КоммерсантЪ», №214 от 22.11.03.

Константин Агунович. «Сергей Шутов. Ковер-гортензия». Журнал «Афиша», № 22 от 24.11.03.

Никита Алексеев. «Клуб Третьяковка». Газета «Иностранец», №45 от 1.12.03.

Константин Агунович. «Сергей Шутов. Ковер-гортензия. СПб. Портрет в стиле new wave». Журнал «Афиша» от 5-18.04.04.

Ольга Хорошилова. «Ковер-Версия Сергея Шутова». «Русский альбом», без даты